Джон Грин, "В поисках Аляски"Все расселись на спальниках, Аляска курила, выказывая полное пренебрежение тем, что вся эта конструкция могла вспыхнуть с поразительной легкостью. Полковник достал один-единственный листок бумаги из принтера и зачитал:
— Смысл сегодняшнего праздника — раз и навсегда доказать, что мы — прирожденные приколисты, а выходники — не менее прирожденный отстой. К тому же у нас будет возможность подпортить жизнь Орлу, такое удовольствие пропустить нельзя. Так что сегодня, — он сделал паузу, словно в этот момент должна была зазвучать барабанная дробь, — мы сражаемся на трех фронтах. Фронт первый: пред-прикол. Мы, по сути, буквально подпалим перья у Орла на заднице. Фронт второй: операция «Болди», в которой Лара в одиночку выполняет изящную и жестокую карательную миссию, которую мог породить исключительно мой умище...
— Э, — перебила его Аляска, — вообще-то, это я придумала!
— Ну ладно, окей. Это придумала Аляска. — Он хохотнул. — И наконец, фронт третий: донесения. Мы взломаем школьную сеть, влезем в базу данных по успеваемости и разошлем родственникам Кевина и пр. сообщения о том, что их детишки по некоторым предметам отстают.
— Нас точно выпрут, — прокомментировал я.
— Я надеюсь, вы азиата с собой решили прихватить не потому, что надеетесь, что он компьютерный гений. Это не про меня, — сказал Такуми.
— Не выпрут, а компьютерный гений —
я. Все остальные нужны лишь в качестве рабочей силы и для отвода глаз. Мы просто учиним небольшой беспредел, типа того.
Хотите дальше?
— Это из-за меня? — предположил папа. Он сам учился в Калвер-Крике, в той школе, куда собирался я; а также оба его брата и все их дети. Мне кажется, ему приятно было думать, что я решил пойти по его стопам. Дяди рассказывали мне, что моего папу считали крутым все ребята на кампусе — за то, что он одновременно и буянил, как только мог, и учился на «отлично» по всем предметам. Его жизнь казалась интереснее того жалкого существования, которое я влачил во Флориде. Но нет, я хотел уехать не из-за него. Не совсем.
— Погодите, — сказал я и отправился в отцовский кабинет за биографией Франсуа Рабле. Я любил читать биографии писателей, даже если (как оно и было в случае с месье Рабле) я не прочел ни единого другого их произведения. Я открыл книгу ближе к концу и нашел отмеченную маркером цитату. («НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ ДЕЛАЙ ПОМЕТОК В МОИХ КНИГАХ», — тысячу раз наставлял меня отец. Но как я иначе смогу найти то, что мне нужно?)
— Этот чувак, — начал я, остановившись в дверях гостиной, — Франсуа Рабле, он был поэтом. Его последние слова: «Иду искать великое Возможно». Вот и я тоже. Хочу начать поиск уже сейчас, чтобы не пришлось дожидаться смерти.
Дальше мы почти бегом обогнули нашу общагу, потом пересекли футбольное поле. Да, там росла трава, но и камней под ногами было море, и я подумал, почему никто не последовал правилам хорошего тона и не предложил мне обуться, почему меня вывели в одних трусах, с голыми окороками. Я мысленно собрал все возможные унижения: «Посмотрите-ка на новенького, это Майлз Холтер, и мы приковали его к воротам в одних трусах». Потом я представил, что меня отведут в лес, куда мы как раз, похоже, и направлялись, и поколотят меня хорошенько, чтобы я на первый урок явился как огурчик. И все это время я смотрел вниз, на собственные ноги, потому что не хотел видеть своих мучителей, и также не хотел упасть, поэтому мне важно было ступать поосторожнее, избегая хотя бы самых крупных камней. Рефлексы подсказывали мне во весь голос, что надо попытаться либо отбиться, либо сбежать, но я знал, что раньше ни один из этих вариантов не приводил ни к чему хорошему. Попетляв, они вывели меня на насыпной пляж, и тут я понял, что будет дальше: меня, как в старые добрые времена, окунут в озеро — и успокоился. Это не страшно.
А потом она объявила, что мы идем искать четырехлистный клевер, пока урок не закончится, после чего покурим с Полковником и Такуми, «хотя они оба, — добавила она, — большие засранцы, потому что не ушли вместе с нами».
По всем базовым законам человеческой психологии когда Аляска Янг садится, скрестив ноги, на поляну местами еще зеленого, но редкого клевера, периодически наклоняясь в поисках четырехлистного экземпляра, и ты отчетливо видишь светлую кожу в ее немаленьком вырезе, присоединиться к ее поискам совершенно невозможно. Я, конечно, уже достаточно неприятностей огреб за то, что смотрел, куда не надо, но все-таки…
Минуты две она прочесывала клевер своими длинными ногтями, под которые забилась земля, а потом сорвала веточку с тремя полноценными листочками и зачатком четвертого. Потом Аляска посмотрела на меня, даже не дав мне времени отвести взгляд.
— Хотя ты явно в поисках участия не принимал, извращенец, — скривившись, сказала она, — я отдала бы этот клевер тебе. Но на удачу рассчитывают только обсосы.
Она зажала зачаток четвертого листика между ногтями большого и указательного пальцев и оторвала его.
Он смолк, чтобы набрать в легкие воздуха, а потом продолжил:
— Я не боюсь рифм — ни сквозных ни перекрестных/Тут кончается мой стих, и эмси идет на отдых.
Я не отличал сквозную рифму от перекрестной, но весьма впечатлился. Мы похвалили Такуми негромким взрывом аплодисментов. Аляска докурила сигарету и бросила бычок в реку.
— Черт, как ты так быстро куришь?
Она посмотрела на меня, и на ее узком лице появилась такая широкая улыбка, что вы бы усомнились в ее умственных способностях, если бы не эта безупречная зелень в глазах. И радостно, как ребенок в рождество, она ответила:
— Просто ты куришь, потому что тебе это доставляет удовольствие. А я — потому что хочу умереть.
На следующий день доктор Хайд попросил меня задержаться после урока. Представ перед ним, я впервые осознал, насколько он ссутулился, и он вдруг показался мне очень грустным и каким-то старым.
— Тебе нравятся мои лекции, да?
— Да, сэр.
— На обдумывание теории буддистов о всеобщей взаимосвязи у тебя есть целая жизнь. — Он говорил так, словно весь текст написал ранее, выучил наизусть, а теперь читает по памяти. — Но глядя из окна, ты упустил не менее интересное положение буддизма, их рекомендацию в любой момент повседневности находиться в настоящем, присутствовать в текущем мгновении. Быть на уроке. А потом, когда он закончится, присутствовать там, — сказал он, указывая кивком головы на озеро и холм.
— Да, сэр.
— Это все рано или поздно спрашивают. Короче, когда я была маленькая, моя мама вроде как хипповала. Ну, представляешь себе, носила безразмерные свитера, которые сама же и вязала, травку постоянно курила и все дела. А папаша был настоящим республиканцем, и когда я появилась на свет, мама сказала, что меня надо назвать Гармонией Весны, а папа — Мэри Френсис. — Она говорила, покачивая головой в такт музыке, которую крутили по телеку, хотя это была какая-то жутко надуманная попсовая заунывная песня, которую Аляска, по ее же словам, вроде как ненавидела.
— Так что они решили не называть меня ни Гармонией, ни Мэри, а дать право выбора мне самой. Когда я была маленькой, меня звали Мэри. Ну, то есть, они-то звали меня «малышкой» или как-то так, но в официальных бумагах писали «Мэри Янг». А на семилетие подарили мне право выбрать имя. Круто, согласись? Так что я весь день изучала отцовский глобус в поисках чего-нибудь поинтересней. Сначала я выбрала Чад, это такая страна в Африке. Но папа сказал, что это мальчишеское имя, и я выбрала Аляску.
— Но почему именно Аляска? — спросил я.
Она улыбнулась правым уголком рта.
— Потом я узнала, что мое имя означает. Оно происходит от алеутского слова «Alyeska» и переводится как «то, обо что бьется море». Мне это жутко нравится. Но тогда я просто увидела Аляску. Она была такая огромная, а я хотела вырасти большой. И ещё: она располагалась очень далеко от Вайн-Стейшн — как раз то, о чем я мечтала.
На середине урока по французскому мадам О'Мэлли спрягала глагол «верить» в сослагательном наклонении. Que je croie. Que tu croies. Qu’il ou qu’elle croie. Она повторяла эти слова снова и снова, и мне уже стало казаться, что это не глаголы, а какая-то буддистская мантра. Que je croie; que tu croies, qu’il ou qu’elle croie. Как забавно повторять снова и снова: я бы поверил, ты бы поверил, он бы поверил или она бы поверила. «Во что бы поверил?» — подумал я, и как раз в этот момент хлынул дождь.
Обрушился на землю неистовым ливнем, словно Господь прогневался и захотел нас всех затопить. И лило день за днем, ночь за ночью. Так лило, что я не видел соседних общаг, а озеро набухло настолько, что добралось уже до качелей, поглотив половину нашего искусственного пляжа. На третий день я забросил зонт и стал ходить вечно мокрым. По-моему, даже в столовке вся еда пропиталась кислотной дождевой водой, всюду воняло плесенью, а душ стал вызывать еще больше смеха — на улице напор был лучше, чем в кране.
— Это не флирт. Я просто устала, — сообщила Аляска, скидывая шлепки. Она задрала ноги на диван, засунув их под диванную подушку, а потом согнулась, положив голову мне на колени. Мои вельветовые штаны. Мои трусы. Два слоя. Я чувствовал ее теплую щеку на своем бедре.
Иногда эрекция, когда чье-то лицо оказывается вблизи твоего пениса, уместна и даже желательна.
Но это был не тот случай.
Поэтому я перестал думать о слоях одежды и ее тепле, отключил звук и сконцентрировался на «Обезглавливании».
В 08:30 я осторожно поднялся, а Аляска, не просыпаясь, повернулась на спину. У нее на щеке отпечатались полоски от моих штанов.
Мы пошли на футбольное поле, и она повела меня к его краю, где начинается лес, точно так же, как меня вели купать в озере. Луна стояла полная, и Аляска отбрасывала тень, по которой было видно, как талия переходит в бедро, а через некоторое время она остановилась и сказала: «Копай».
Я переспрашиваю: «Копай?», и она подтверждает: «Копай», повторив это несколько раз. Я опустился на колени у края леса и принялся разрывать мягкую черную землю — вскоре наткнулся на стекло, стал окапывать вокруг и извлек бутылку розового вина — оно называлось «Земляничный холм», наверное, потому, что могло бы быть на вкус как земляника, если б не было похоже на уксус с капелькой кленового сиропа.
— У меня есть поддельные документы, — рассказала Аляска, — но паршивые. Так что когда я иду в винную лавку, я беру сразу десять бутылок такого и водки для Полковника. Когда купить, наконец, получается, я, считай, запаслась на семестр. Я отдаю Полковнику водку, а свое хороню в землю.
— Да ты пират.
— Йо-хо-хо, и бутылка рома. Так и есть. Хотя расход вина в этом семестре слегка увеличился, так что завтра придется ехать. Это последняя бутылка.
Лежа в высокой неподвижной траве под пьяным от звезд небом, слушая ее едва пробивающееся за границу восприятия ритмичное дыхание и шумную тишину лягушек-быков, кузнечиков и бесконечно летящих по трассе автомобилей, я подумал что, возможно, это подходящий момент для трех Заветных слов. И, глядя на звездное небо, я вознамерился их сказать, я убедил себя, что она чувствует то же самое, что ее пальцы, так живо порхающие по моей ноге, больше чем игривы, и хрен с ней, с Ларой, хрен с ним, с Джейком, потому что да, Аляска Янг, да, я люблю тебя, и ничто другое не важно, и я уже открыл рот, но как только я набрал воздуха, она сказала:
— Это и не жизнь, и не смерть. Лабиринт.
— Эм, да. А что же?
— Страдания, — ответила Аляска. — Когда ты делаешь что-то плохое, и когда что-то плохое происходит с тобой. Вот в чем проблема. Боливар говорил о боли, а не о жизни или умирании. Как выбраться из лабиринта страдания?
— В чем проблема? — спросил я. И почувствовал, что ее руки на моей ноге не стало.
— Нет проблемы. Но всегда есть страдание, Толстячок. Домашка, или малярия, или то, что твой парень живет очень далеко, а рядом лежит хорошенький мальчишка. Страдания испытывают все. И этот вопрос беспокоит и буддистов, и христиан, и мусульман.
Я повернулся к ней.
— Да, может доктор Хайд не такую уж и фигню несет. — Мы оба лежали на боку, она улыбнулась, мы почти касались друг друга носами, я смотрел на нее, не моргая, она раскраснелась от вина, и я снова открыл рот, но на этот раз не для того, чтобы говорить, а она протянула руку, приложила палец к моим губам и сказала:
— Тсс. Тсс. Не порти.
