29.01.2012 в 17:47
Пишет Plume de paon:о бедном Жан-Жаке...
Гундула Гобель, Альбер Собуль
РАСПРОСТРАНЕНИЕ ИДЕЙ РУССО и ИСТОЛКОВАНИЕ РУССОИЗМА
По альманахам времен Великой французской революции
Перевод В. Халиф
Французский ежегодник 1978
Xачик Нишанович Момджян
ДИАЛЕКТИКА В СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКИХ РАЗМЫШЛЕНИЯХ РУССО
Французский ежегодник 1978
Паоло Алатри
ИЗУЧЕНИЕ ПОЛИТИЧЕСКИХ ВЗГЛЯДОВ РУССО в ИТАЛИИ
Перевод Киры Эммануиловны Кировой
Французский ежегодник 1969
Жан Дотри
ЧЕМ СЕН-СИМОН и ФУРЬЕ ОБЯЗАНЫ ЖАН-ЖАКУ РУССО
Перевод с французского Л. М. Бродской
ИСТОРИЯ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ УЧЕНИЙ
Сборник статей памяти академика В.П.Волгина
М.: Наука. 1964
Вадим Сергеевич Алексеев-Попов
СОЦИАЛЬНАЯ КРИТИКА у ЖАН-ЖАКА РУССО и ВЕЛИКИЕ УТОПИСТЫ
ИСТОРИЯ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ УЧЕНИЙ
Сборник статей памяти академика В.П.Волгина
М.: Наука. 1964
Альберт 3ахарович Манфред
РУССО и СОВРЕМЕННОСТЬ *
Минуло более 250 лет со дня рождения Жан-Жака Руссо.
Начало XVIII в.… 1712 год... Время, когда еще царствовали Людовик XIV и Петр I, когда путь от Петербурга до Парижа — в карете или на перекладных — совершался долгие месяцы, когда еще не существовало точной карты Американского континента и отважные путешественники искали путь к «Западному морю» — неведомому им Тихому океану, когда монаршие приказы, ученые трактаты и любовные письма еще писали гусиным пером. Сегодня это время кажется отодвинутым в глубокое прошлое, оно представляется такой же давностью, такой же стариной, как раннее глухое средневековье.
И все-таки далекий от нас французский писатель XVIII столетия, автор «Общественного договора», «Новой Элоизы», «Исповеди», «Прогулок одинокого мечтателя», живший чувствами и волнениями своего века, сумел перешагнуть свое время, и ныне, в конце XX в., в динамическую эпоху социальных изменений, сверхзвуковых самолетов и атомной энергии, все еще переиздают его книги, спорят о его творениях и с уважением и благодарностью вспоминают имя «гражданина Женевской республики».
Произведения Руссо давно уже переведены на все языки мира; критическая литература, посвященная его творчеству, его идейному наследию, достигла огромных размеров. В свое время указывалось, что по количеству критических работ, посвященных Руссо, он занимает наряду с Шекспиром и Гёте первое место в мировой литературе1. Но разве «Новая Элоиза» или «Эмиль» как художественные произведения могут быть поставлены в один ряд с «Гамлетом» или «Фаустом», «Войной и миром» или «Анной Карениной»?
Накануне 250-летия Руссо Всемирный Совет Мира постановил отметить во всех странах эту дату. Затем такое же решение приняла ЮНЕСКО. Юбилей Руссо был широко отмечен во Франции, СССР, Швейцарии и многих других странах. Празднование годовщины со дня рождения Руссо превратилось в крупное идейно-политическое событие.
Но что определяло решение Всемирного Совета Мира или ЮНЕСКО? Почему эти авторитетные общественные организации призвали отметить годовщину рождения французского писателя XVIII в.?
Может быть, потому, что Руссо тоже был, говоря словами наших дней, «сторонником мира», горячо осуждал войну и способствовал распространению сочинения аббата де Сен-Пьера, предлагавшего проект установления вечного мира? Спору нет, и этими чертами своей общественно-литературной деятельности, и искренностью своего осуждения войны Руссо остается близок нынешнему поколению людей доброй воли, воздающих ему должное за его усилия на этом благородном поприще. Руссо близок и дорог им как один из убежденных противников войны, как искренний защитник мира. Но вместе с тем очевидно, что, как ни понятны давние идеи борьбы против войны (конечно, представляющиеся сегодня весьма наивными), Руссо живет в памяти человечества не только и даже не столько благодаря им.
Так в чем же сила воздействия Руссо на своих современников и на последующие поколения? В чем источник его неувядающей молодости, его духовной свежести, жизненности, сохранившейся в течение четверти тысячелетия до наших дней?
В Париже, недалеко от церкви Сен-Поль, на тихой улице де Севинье, в музее Карнавале, среди мрамора, бронзы, потемневших, ссохшихся красок, запечатлевших героев далекой эпохи: Мирабо, Робеспьера, Дантона, Демулена — друзей и врагов, невольно привлекает внимание большой, кажущийся чуть блеклым портрет. Это пастель, исполненная де Ла Туром. Под высоким, пышным белым париком красивое мужское лицо. Художник, видимо, хотел воссоздать образ Руссо в начале его пути — молодым и полным надежд. Он пытался его облагородить: на этом портрете Руссо кажется сильным, уверенным в себе человеком, принадлежащим к верхам, к господствующему классу. На его лице застыло выражение спокойствия, так не вяжущееся с мятежным духом «Исповеди». И все-таки художник сумел передать главное: за ясностью больших глаз под крутыми бровями, за неподвижностью сжатого крупного рта вы чувствуете какое-то смятение, какое-то движение мыслей или чувств, готовых вот-вот одушевить и преобразить это застывшее на мгновение лицо.
И верно, этот человек в белом парике, с таким невозмутимым выражением лица, запечатленный Ла Туром, прожил трудную, бездомную, неустроенную, скитальческую жизнь. Выходец из народа, гениальный самоучка, пешком постигавший географию Европы и познававший мир по мостовым его городов, неудачник, перепробовавший все профессии и занятия — ученик граверной мастерской, уличный бродяга, лакей, слушатель духовной семинарии, переписчик нот, секретарь у знатных господ, сочинитель опер, музыкальный комментатор, стихотворец, философ, романист, он ни одной из них не мог обеспечить себе ни спокойствия, пи даже простого пристанища — крыши над головой. Даже когда к нему пришла известность, большая европейская, мировая слава и он стал истинным властителем дум поколений двадцатилетних, Руссо остался все тем же бездомным, гонимым и преследуемым скитальцем. Он никогда не испытал того огромного, всеобщего, позолоченного монаршими милостями признания, которым упивался его соперник и недруг Вольтер. Впрочем, для Руссо оно было бы и неприемлемым: его гордость плебея не позволяла мириться ни с августейшей лаской могущественных государей, ни с кошельком меценатов. Но он познал худшее: он подвергался не только преследованиям властей, гонениям церкви — его забрасывала камнями толпа в Мотье-Травер, когда он уже был прославленным автором знаменитых сочинений. Самые выдающиеся литераторы Просвещения, от Вольтера до Мельхиора Гримма, которые, казалось, должны были быть его соратниками и друзьями, преследовали его в ядовитых памфлетах.
И когда фернейского патриарха, явившегося в Париж в 1778 г., народ нес на руках как небожителя, сошедшего на землю2, другой великий писатель Франции, Жан-Жак Руссо, в том же, последнем году своей и Вольтера жизни, заметая следы от действительных или воображаемых преследователей, меняя пристанища, искал радости и отдохновения в «прогулках одинокого мечтателя».
Об этом следует сразу же напомнить, ибо здесь во многом объяснение того духовного отшельничества или социального пессимизма, которые действительно присущи творчеству Руссо и позднее многократно эксплуатировались в спекулятивных целях многочисленными изобретателями различных реакционных концепций вплоть до нынешних поклонников «психоанализа» или экзистенциализма3. Следует признать, и от этого никуда не уйти, что писатель, ставший в своей посмертной славе идейным вдохновителем якобинцев, поднявших миллионные массы на революционную борьбу, был в своей реальной жизни индивидуалистом, одиночкой, отшельником. Перечитывая «Исповедь», еще раз видишь, что этот вдохновенный автор, заботившийся о нуждах и благе народа, с определенных пор сторонился людей, старался оставаться одним и одиноким. Что это — лицемерие? Или игра? Конечно же, ни то ни другое. Мы сталкиваемся здесь лишь с одним из многих противоречий, которые присущи жизни и творчеству Жан-Жака Руссо.
В огромной литературе, посвященной идейно-литературному наследию Руссо, оно уже давно разобрано до мелочей. Со времени Геффдинга4 все подвергнуто тщательной классификации: философские взгляды Руссо, социально-политические, экономические, религиозные, педагогические, музыковедческие и т.д. На этой основе возникли специальные отрасли исследований, любая из которых насчитывает множество работ; некоторые взгляды Руссо, как, например, религиозные, по мотивам, о которых нетрудно догадаться, привлекают особое внимание известных кругов и стали темой многотомных сочинений5. Затем следовали более узкие монографические работы: Руссо и революция, Руссо и Мирабо, Руссо и Наполеон, Руссо и Берк, Руссо и Стриндберг, Руссо и Польша, Руссо и антропология6 и т.д. Все расчленено, анатомизировано, подвергнуто микроскопическому анализу.
Конечно, было бы неверным не видеть ценных работ в этом бесчисленном потоке сочинений, посвященных французскому писателю XVIII в. Было бы неправильным недооценивать значение некоторых обобщающих трудов, посвященных Руссо, и вообще достижений «руссоведения». В этой связи должны быть вспомянуты работа Н.Карелина7, содержательное исследование М.Н.Розанова8, яркий синтетический очерк идей и творчества Руссо Генриетты Роланд-Гольст9. Несомненную ценность представляют многие конкретные исследования и этюды, публикуемые в выходящих с 1905 г. трудах Женевского общества Жан-Жака Руссо10, ряд монографических работ современных зарубежных ученых, среди которых должны быть названы труды Даниэля Морне, Робера Дерате и др. 11 И все-таки вопрос, поставленный выше: как же смог этот так трудно проживший свою жизнь человек, мечтатель, отшельник, индивидуалист, как мог он оказать такое могучее и благородное воздействие на молодую поросль людей, вступающих в жизнь, — все еще ждет своего объяснения.
Этот вопрос отнюдь не нов. Еще полвека назад, когда в 1912 г. отмечался двухсотлетний юбилей Руссо, тот же вопрос, лишь несколько иначе формулированный, вставал перед исследователями и публицистами, касавшимися этой темы.
«Жан-Жак Руссо принадлежит к числу самых замечательных представителей французской литературы XVIII в. Он — гениальный писатель. В этом согласны между собой все, и это еще раз повторено было на разные лады по случаю его двухсотлетнего юбилея. Но в чем же собственно выразилась его гениальность?» — спрашивал Г.В.Плеханов в статье, опубликованной в 1912 г. в журнале «Современник» 12. И он напоминал, что именно с этого вопроса начиналась область разногласий.
- - - - - - - - - - - -
* Фрагмент из неоконченной рукописи, подготовлявшейся А.3.Манфредом в связи с 250-летием со дня рождения Ж.-Ж.Руссо, сохранившейся в архиве автора. Заголовок дан редакцией.
1 Europe, 1961, nov.—dec, p.6.
2 Превосходный рассказ о торжествах по поводу последнего приезда Вольтера в Париж из его поместья Ферней после долгого отсутствия см. у Д.И.Фонвизина, оказавшегося в ту пору во французской столице (Фонвизин Д.И. Собр.соч. М., 1959, т.2, с.447-448, 469-471).
3 См., напр.: Burgelin P. La Philosophie de l'existence de J.J.Rousseau. Paris, 1952.
4 Hoffding B. Rousseau und seine Philosophie. Stuttgart, 1905.
5 См.: Masson P.M. La Religion de J.J.Rousseau. Paris, 1916, Vol.3; Schinz A. La pensee religieuse de Rousseau et ses recentes interpretes. Paris, 1927; Ravary B. Une conscience chretienne devant la pensee religieuse de J.J.Rousseau. Paris, 1956, etc.
6 Champion E. Rousseau et la Revolution Francaise. Paris, 1909; Guyot Ch. De Rousseau a Mirabeau. Neufchatel; Paris, 1936; Healey F. G. Rousseau et Napoleon. Geneve, 1957; Osborn A.M. Rousseau and Rurke. London, 1940; Poulenard E.Strindberg et Rousseau. Paris, 1959; Szyjkowski M. Mysl Jana Jakoba Rousseau w Polsce XVIII wieku. Krakow, 1913; Fabre J.J.Rousseau et le destin polonais. — Europe, 1961, nov.—dec, p.206—227; Леви-Стросс К. Руссо — отец антропологии. — Курьер ЮНЕСКО, 1963, № 3, с.10—14.
7 Карелин Н. Ж.-Ж.Руссо: Опыт характеристики его общественных идей. СПб., 1894.
8 Розанов М.Н. Ж.-Ж.Руссо и литературное движение конца XVIII и начала XIX в. М., 1910. Т.1.
9 Роланд-Гольст Г. Жан-Жак Руссо: Пер. с нем. М., 1923. – можно читать в нашей библиотеке
10 Annales de la Societe J.J.Rousseau. Geneve. С небольшими перерывами это
издание продолжает выходить до настоящего времени.
11 Mornet D. Les origines intellectuelles de la Revolution Francaise (1715—1787). 4e ed. Paris, 1947; Idem. Rousseau, l'homme et I'oeuvre. Paris, 1950; Derathe R. Jean Jacques Rousseau et la science politique de son temps. Paris, 1950.
12 Плеханов Г.В. Жан-Жак Руссо и его учение о происхождении неравенства между людьми. — Современник, 1912, сент. См. также: Плеханов Г.В. Соч. М., 1925. Т. 18.
Французский ежегодник 1978
М.: Наука. 1980. С.5-8
ПОСЕЩЕНИЕ ЭРМЕНОНВИЛЛЯ *
В мае 1969 г. с покойным Александром Андреевичем Губером, милым, тонким, всепонимающим и чуть-чуть ироничным, и нашим французским другом Луи Велле мы поехали в Эрменонвилль — последнее пристанище Жан-Жака Руссо. Там он писал свои «Прогулки одинокого мечтателя», так и оставшиеся неоконченными. Там же на Тополином острове была и остается до сих пор его первая могила.
День был воскресный. В ту холодную, несолнечную весну Париж жил предельным накалом политических страстей: приближался первый тур президентских выборов: со всех стен, витрин, киосков, даже деревьев шла немая война плакатов конкурирующих партий и кандидатов. Помпиду, Жак Дюкло, Ален Поер, Гастон Дефер — все улыбались, молча убеждали избирателей отдать за них свои голоса.
Велле вел свой новый, с иголочки, комфортабельный «ситроен» с особым вкусом, даже азартом: на цветовом табло спидометра меняющиеся краски отмечали нарастающую скорость. За Парижем машина стала набирать скорость 160—180 км в час. Велле, видимо, хотелось немного похвастаться — и своей машиной, и своей уверенной, внешне небрежной манерой вождения — перед советскими друзьями.
Мы проезжали стремительно какие-то селения: не то маленькие города, не то деревни — сельский и городской пейзаж во Франции сейчас не очень различаются — и вот еще издали стала видна резко очерченная на горизонте неровная высокая гряда царственной густо-зеленой кроны могучих деревьев-великанов. Мы подъезжали к Эрменонвиллю.
После кипения политических страстей Парижа, потока автомобилей, кричащих реклам, призывных плакатов, после всего предельно напряженного ритма жизни этого Вавилона XX столетия здесь поражала прежде всего глубокая, разлитая по всему огромному парку полновластная, ничем не нарушаемая тишина.
Наш шумный стремительный век остался где-то далеко за высокой оградой бывшего поместья маркиза де Жирардена. Здесь вековые с могучими разросшимися ветвями вязы, буки, липы, своей шелестящей, яркой, пышной листвою закрывали небо.
Был май, середина мая, недавно прошли дожди, и зелень листьев, зелень травы была так ярка, так свежа, достигла такой напоенности, или, может быть, лучше сказать, такого глубокого настоя зелеными соками земли, как это бывает лишь несколько дней в начале весны. Здесь было царство торжествующей, всепобеждающей зелени — зелени крон, зелени листьев, зелени травы.
Мы шли по этому сказочному зеленому царству, шли молча, не смея нарушать эту охраняемую глухим немолчным шелестом листьев тишину.
Огромный парк был пуст. Тщательно ухоженные, аккуратно посыпанные гравием дорожки нигде не сохраняли отпечатка ног. Только у большого, далеко протянувшегося пруда, вернее, озера нам повстречались приезжие, как и мы, иностранцы. Их было трое: молодая, нарядно одетая дама, державшаяся как-то очень прямо и строго; могло показаться, что она способна идти только по прямой линии, ее муж — ничем не примечательный господин в не по сезону теплом пальто и мягкой велюровой шляпе и их девочка — лет семи-восьми, в высоких голубых носках. Девочке, видимо, давно уже наскучила эта маршировка, как на плац-параде, по главной аллее парка. Она не раз пыталась отбежать от родителей, спуститься вниз, к озеру, наконец, просто пробежаться по сочной зеленой траве. Но всякий раз, как она — несмело, без должной решительности — отклонялась от прямолинейного шествия родителей, строгая госпожа, бесстрастно, как бы очищенным от всяких эмоциональных примесей голосом, коротко говорила:
— Mein Kind, das ist verboten!
Александр Андреевич приподнял брови и молча переглянулся с нами. Мы все ощущали, наверно, то же самое — какую-то неловкость за этих пришельцев, за этих чинных и педантичных господ, так плохо сочетавшихся с величественной и торжественной в своем немолчном говоре листьев природой.
Итак, перед нами простирался Эрменонвилль. То был старинный парк XVIII столетия — огромный, с вековыми гигантскими деревьями, с легкими изогнутыми мостиками, перекинутыми через небольшие продолговатые озера, со старинными кружевными павильонами, полуразбитыми скульптурными изображениями. Парк, видимо, тщательно поддерживали, и все-таки на всем лежали следы минувшего, отпечаток разрушительного действия времени. Скамейки, стоящие вдоль аллей, потемнели от дождей, от долгих-долгих лет. В могучих, в три обхвата, стволах вековых вязов и лип зияли громадные провалы — дупла. Пахло сыростью, влажной землей, может быть, от недавно прошедших дождей, а может быть, потому, что парк давно уже стоит нежилым — давно всеми покинутым, заброшенным.
Когда-то, очень давно, двести лет тому назад, старый, уже чувствовавший приближение конца Жан-Жак медленно бродил по этим дорожкам, аллеям, погруженный в свои невеселые мысли. Наверно, он вслушивался в этот тихий, неровный, многозвучный шепот листвы, слушал разноголосое пение птиц. Птицы и сейчас щебечут, поют о чем-то им одним известном, и листва — густая, вековых деревьев — все так же немолчно шелестит, как далекий прибой океана.
То был печальный парк, парк запустения, парк забытья. Мы шли молча или изредка перекидывались немногими словами — почему-то вполголоса, почти шепотом; вероятно, в этом царстве прошлого, как в церкви, было неудобно говорить громко.
Нам повстречался сторож — торжественный, с грустным и строгим выражением лица, важно, с пониманием значительности своего долга, обходящий вверенные ему владения. Он нам объяснил, как пройти к могиле Руссо.
И вот, свернув с главной аллеи и пройдя по ряду боковых дорожек, мы увидели еще издали блеск серо-зеленой водной глади.
Посреди большого, широкого, казавшегося темным вблизи озера возвышался равно отдаленный от всех берегов островок — зеленый островок, окруженный со всех сторон прямыми, ровными, как свечи, очень высокими деревьями. Это был знаменитый Тополиный остров. Здесь, охраняемый плотными рядами исполинских тополей, отделенный от земли непреодолимым водным пространством, возвышался невысокий склеп из камня или металла — с берега было не видно,— в котором покоился первоначально прах Жан-Жака Руссо.
Позднее, во время Великой французской революции, останки Руссо по постановлению Конвента были перенесены в Пантеон; там они находятся и сейчас. И все-таки этот старый маркиз де Жирарден, бескорыстный и безграничный почитатель таланта Жан-Жака, сумел найти последний приют для всего, что осталось от великого писателя, лучше, ближе к самому духу творчества Жан-Жака.
Эта одинокая могила, охраняемая высокими тополями, на острове, отделенном от всего мира неподвижной водной гладью, в зеленом парке, в зеленом царстве природы — как близка она по своему духу одинокому мечтателю. Вот здесь Жан-Жак остался один, навсегда, лицом к лицу с вечной, неумирающей природой.
Но вот что поразило меня, быть может, более всего в могиле на Тополином острове.
Тополи были наполовину мертвы. Их верхняя часть умерла; вверху оставались только голые сучья, без листьев, гладкие, потерявшие как бы окраску безжизненные стволы деревьев. Но где-то с середины еще шелестела, еще дышала жизнью ярко-зеленая, сочная, могучая листва.
Эти деревья, насчитывавшие, наверно, около 300 лет, медленно, по-прежнему охраняя могилу Руссо, умирали. Мне сразу вспомнилось название пьесы — «Деревья умирают стоя». Никогда раньше я не задумывался над этим названием, да и не видел таких деревьев, и вот здесь впервые, в Эрменонвилле, у могилы Жан-Жака Руссо, я впервые увидел, как деревья стоя умирают.
И этот хмурый, неяркий день, и этот старый, заглохший парк, и эти медленно умирающие высокие тополя, все еще стерегущие могилу бедного Жан-Жака,— все это было полно какой-то неизъяснимой грустью.
Все проходит.
Мы постояли молча у этой забытой старой могилы на небольшом пустынном островке посреди озера. Как и эти умершие наполовину деревья, покоившийся здесь когда-то знаменитый автор XVIII столетия был уже, конечно, наполовину забыт.
А все-таки нижняя часть этих вековых тополей еще сохранила жизнь, еще продолжала жить, еще продолжала кипеть молодой, ярко-зеленой листвой, напоминая, что не все из прошлого умерло навсегда.
Медленно, по безлюдной дорожке мы возвращались из парка Эрменонвилля к высокой ограде, за которой нас ждали машина, накатанный асфальтовый путь, бурлящий Париж, XX столетие.
Велле, закурив сигарету, садясь за руль, заметно повеселел. — «Et bien, nous revenons a la vie»! (— Итак, мы снова возвращаемся к жизни!)
В последний раз я бросил взгляд на этот старинный, заглохший парк, на эту зеленую траву забвения.
Машина рванула и понесла нас с возрастающей скоростью назад в Париж.
- - - - - - - - - - - - - - - -
* Неизданная рукопись, сохранившаяся в архиве А.3.Манфреда.
Французский ежегодник 1978
М.: Наука. 1980. С.9-12
URL записиГундула Гобель, Альбер Собуль
РАСПРОСТРАНЕНИЕ ИДЕЙ РУССО и ИСТОЛКОВАНИЕ РУССОИЗМА
По альманахам времен Великой французской революции
Перевод В. Халиф
Французский ежегодник 1978
Xачик Нишанович Момджян
ДИАЛЕКТИКА В СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКИХ РАЗМЫШЛЕНИЯХ РУССО
Французский ежегодник 1978
Паоло Алатри
ИЗУЧЕНИЕ ПОЛИТИЧЕСКИХ ВЗГЛЯДОВ РУССО в ИТАЛИИ
Перевод Киры Эммануиловны Кировой
Французский ежегодник 1969
Жан Дотри
ЧЕМ СЕН-СИМОН и ФУРЬЕ ОБЯЗАНЫ ЖАН-ЖАКУ РУССО
Перевод с французского Л. М. Бродской
ИСТОРИЯ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ УЧЕНИЙ
Сборник статей памяти академика В.П.Волгина
М.: Наука. 1964
Вадим Сергеевич Алексеев-Попов
СОЦИАЛЬНАЯ КРИТИКА у ЖАН-ЖАКА РУССО и ВЕЛИКИЕ УТОПИСТЫ
ИСТОРИЯ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ УЧЕНИЙ
Сборник статей памяти академика В.П.Волгина
М.: Наука. 1964
Альберт 3ахарович Манфред
РУССО и СОВРЕМЕННОСТЬ *
Минуло более 250 лет со дня рождения Жан-Жака Руссо.
Начало XVIII в.… 1712 год... Время, когда еще царствовали Людовик XIV и Петр I, когда путь от Петербурга до Парижа — в карете или на перекладных — совершался долгие месяцы, когда еще не существовало точной карты Американского континента и отважные путешественники искали путь к «Западному морю» — неведомому им Тихому океану, когда монаршие приказы, ученые трактаты и любовные письма еще писали гусиным пером. Сегодня это время кажется отодвинутым в глубокое прошлое, оно представляется такой же давностью, такой же стариной, как раннее глухое средневековье.
И все-таки далекий от нас французский писатель XVIII столетия, автор «Общественного договора», «Новой Элоизы», «Исповеди», «Прогулок одинокого мечтателя», живший чувствами и волнениями своего века, сумел перешагнуть свое время, и ныне, в конце XX в., в динамическую эпоху социальных изменений, сверхзвуковых самолетов и атомной энергии, все еще переиздают его книги, спорят о его творениях и с уважением и благодарностью вспоминают имя «гражданина Женевской республики».
Произведения Руссо давно уже переведены на все языки мира; критическая литература, посвященная его творчеству, его идейному наследию, достигла огромных размеров. В свое время указывалось, что по количеству критических работ, посвященных Руссо, он занимает наряду с Шекспиром и Гёте первое место в мировой литературе1. Но разве «Новая Элоиза» или «Эмиль» как художественные произведения могут быть поставлены в один ряд с «Гамлетом» или «Фаустом», «Войной и миром» или «Анной Карениной»?
Накануне 250-летия Руссо Всемирный Совет Мира постановил отметить во всех странах эту дату. Затем такое же решение приняла ЮНЕСКО. Юбилей Руссо был широко отмечен во Франции, СССР, Швейцарии и многих других странах. Празднование годовщины со дня рождения Руссо превратилось в крупное идейно-политическое событие.
Но что определяло решение Всемирного Совета Мира или ЮНЕСКО? Почему эти авторитетные общественные организации призвали отметить годовщину рождения французского писателя XVIII в.?
Может быть, потому, что Руссо тоже был, говоря словами наших дней, «сторонником мира», горячо осуждал войну и способствовал распространению сочинения аббата де Сен-Пьера, предлагавшего проект установления вечного мира? Спору нет, и этими чертами своей общественно-литературной деятельности, и искренностью своего осуждения войны Руссо остается близок нынешнему поколению людей доброй воли, воздающих ему должное за его усилия на этом благородном поприще. Руссо близок и дорог им как один из убежденных противников войны, как искренний защитник мира. Но вместе с тем очевидно, что, как ни понятны давние идеи борьбы против войны (конечно, представляющиеся сегодня весьма наивными), Руссо живет в памяти человечества не только и даже не столько благодаря им.
Так в чем же сила воздействия Руссо на своих современников и на последующие поколения? В чем источник его неувядающей молодости, его духовной свежести, жизненности, сохранившейся в течение четверти тысячелетия до наших дней?
В Париже, недалеко от церкви Сен-Поль, на тихой улице де Севинье, в музее Карнавале, среди мрамора, бронзы, потемневших, ссохшихся красок, запечатлевших героев далекой эпохи: Мирабо, Робеспьера, Дантона, Демулена — друзей и врагов, невольно привлекает внимание большой, кажущийся чуть блеклым портрет. Это пастель, исполненная де Ла Туром. Под высоким, пышным белым париком красивое мужское лицо. Художник, видимо, хотел воссоздать образ Руссо в начале его пути — молодым и полным надежд. Он пытался его облагородить: на этом портрете Руссо кажется сильным, уверенным в себе человеком, принадлежащим к верхам, к господствующему классу. На его лице застыло выражение спокойствия, так не вяжущееся с мятежным духом «Исповеди». И все-таки художник сумел передать главное: за ясностью больших глаз под крутыми бровями, за неподвижностью сжатого крупного рта вы чувствуете какое-то смятение, какое-то движение мыслей или чувств, готовых вот-вот одушевить и преобразить это застывшее на мгновение лицо.
И верно, этот человек в белом парике, с таким невозмутимым выражением лица, запечатленный Ла Туром, прожил трудную, бездомную, неустроенную, скитальческую жизнь. Выходец из народа, гениальный самоучка, пешком постигавший географию Европы и познававший мир по мостовым его городов, неудачник, перепробовавший все профессии и занятия — ученик граверной мастерской, уличный бродяга, лакей, слушатель духовной семинарии, переписчик нот, секретарь у знатных господ, сочинитель опер, музыкальный комментатор, стихотворец, философ, романист, он ни одной из них не мог обеспечить себе ни спокойствия, пи даже простого пристанища — крыши над головой. Даже когда к нему пришла известность, большая европейская, мировая слава и он стал истинным властителем дум поколений двадцатилетних, Руссо остался все тем же бездомным, гонимым и преследуемым скитальцем. Он никогда не испытал того огромного, всеобщего, позолоченного монаршими милостями признания, которым упивался его соперник и недруг Вольтер. Впрочем, для Руссо оно было бы и неприемлемым: его гордость плебея не позволяла мириться ни с августейшей лаской могущественных государей, ни с кошельком меценатов. Но он познал худшее: он подвергался не только преследованиям властей, гонениям церкви — его забрасывала камнями толпа в Мотье-Травер, когда он уже был прославленным автором знаменитых сочинений. Самые выдающиеся литераторы Просвещения, от Вольтера до Мельхиора Гримма, которые, казалось, должны были быть его соратниками и друзьями, преследовали его в ядовитых памфлетах.
И когда фернейского патриарха, явившегося в Париж в 1778 г., народ нес на руках как небожителя, сошедшего на землю2, другой великий писатель Франции, Жан-Жак Руссо, в том же, последнем году своей и Вольтера жизни, заметая следы от действительных или воображаемых преследователей, меняя пристанища, искал радости и отдохновения в «прогулках одинокого мечтателя».
Об этом следует сразу же напомнить, ибо здесь во многом объяснение того духовного отшельничества или социального пессимизма, которые действительно присущи творчеству Руссо и позднее многократно эксплуатировались в спекулятивных целях многочисленными изобретателями различных реакционных концепций вплоть до нынешних поклонников «психоанализа» или экзистенциализма3. Следует признать, и от этого никуда не уйти, что писатель, ставший в своей посмертной славе идейным вдохновителем якобинцев, поднявших миллионные массы на революционную борьбу, был в своей реальной жизни индивидуалистом, одиночкой, отшельником. Перечитывая «Исповедь», еще раз видишь, что этот вдохновенный автор, заботившийся о нуждах и благе народа, с определенных пор сторонился людей, старался оставаться одним и одиноким. Что это — лицемерие? Или игра? Конечно же, ни то ни другое. Мы сталкиваемся здесь лишь с одним из многих противоречий, которые присущи жизни и творчеству Жан-Жака Руссо.
В огромной литературе, посвященной идейно-литературному наследию Руссо, оно уже давно разобрано до мелочей. Со времени Геффдинга4 все подвергнуто тщательной классификации: философские взгляды Руссо, социально-политические, экономические, религиозные, педагогические, музыковедческие и т.д. На этой основе возникли специальные отрасли исследований, любая из которых насчитывает множество работ; некоторые взгляды Руссо, как, например, религиозные, по мотивам, о которых нетрудно догадаться, привлекают особое внимание известных кругов и стали темой многотомных сочинений5. Затем следовали более узкие монографические работы: Руссо и революция, Руссо и Мирабо, Руссо и Наполеон, Руссо и Берк, Руссо и Стриндберг, Руссо и Польша, Руссо и антропология6 и т.д. Все расчленено, анатомизировано, подвергнуто микроскопическому анализу.
Конечно, было бы неверным не видеть ценных работ в этом бесчисленном потоке сочинений, посвященных французскому писателю XVIII в. Было бы неправильным недооценивать значение некоторых обобщающих трудов, посвященных Руссо, и вообще достижений «руссоведения». В этой связи должны быть вспомянуты работа Н.Карелина7, содержательное исследование М.Н.Розанова8, яркий синтетический очерк идей и творчества Руссо Генриетты Роланд-Гольст9. Несомненную ценность представляют многие конкретные исследования и этюды, публикуемые в выходящих с 1905 г. трудах Женевского общества Жан-Жака Руссо10, ряд монографических работ современных зарубежных ученых, среди которых должны быть названы труды Даниэля Морне, Робера Дерате и др. 11 И все-таки вопрос, поставленный выше: как же смог этот так трудно проживший свою жизнь человек, мечтатель, отшельник, индивидуалист, как мог он оказать такое могучее и благородное воздействие на молодую поросль людей, вступающих в жизнь, — все еще ждет своего объяснения.
Этот вопрос отнюдь не нов. Еще полвека назад, когда в 1912 г. отмечался двухсотлетний юбилей Руссо, тот же вопрос, лишь несколько иначе формулированный, вставал перед исследователями и публицистами, касавшимися этой темы.
«Жан-Жак Руссо принадлежит к числу самых замечательных представителей французской литературы XVIII в. Он — гениальный писатель. В этом согласны между собой все, и это еще раз повторено было на разные лады по случаю его двухсотлетнего юбилея. Но в чем же собственно выразилась его гениальность?» — спрашивал Г.В.Плеханов в статье, опубликованной в 1912 г. в журнале «Современник» 12. И он напоминал, что именно с этого вопроса начиналась область разногласий.
- - - - - - - - - - - -
* Фрагмент из неоконченной рукописи, подготовлявшейся А.3.Манфредом в связи с 250-летием со дня рождения Ж.-Ж.Руссо, сохранившейся в архиве автора. Заголовок дан редакцией.
1 Europe, 1961, nov.—dec, p.6.
2 Превосходный рассказ о торжествах по поводу последнего приезда Вольтера в Париж из его поместья Ферней после долгого отсутствия см. у Д.И.Фонвизина, оказавшегося в ту пору во французской столице (Фонвизин Д.И. Собр.соч. М., 1959, т.2, с.447-448, 469-471).
3 См., напр.: Burgelin P. La Philosophie de l'existence de J.J.Rousseau. Paris, 1952.
4 Hoffding B. Rousseau und seine Philosophie. Stuttgart, 1905.
5 См.: Masson P.M. La Religion de J.J.Rousseau. Paris, 1916, Vol.3; Schinz A. La pensee religieuse de Rousseau et ses recentes interpretes. Paris, 1927; Ravary B. Une conscience chretienne devant la pensee religieuse de J.J.Rousseau. Paris, 1956, etc.
6 Champion E. Rousseau et la Revolution Francaise. Paris, 1909; Guyot Ch. De Rousseau a Mirabeau. Neufchatel; Paris, 1936; Healey F. G. Rousseau et Napoleon. Geneve, 1957; Osborn A.M. Rousseau and Rurke. London, 1940; Poulenard E.Strindberg et Rousseau. Paris, 1959; Szyjkowski M. Mysl Jana Jakoba Rousseau w Polsce XVIII wieku. Krakow, 1913; Fabre J.J.Rousseau et le destin polonais. — Europe, 1961, nov.—dec, p.206—227; Леви-Стросс К. Руссо — отец антропологии. — Курьер ЮНЕСКО, 1963, № 3, с.10—14.
7 Карелин Н. Ж.-Ж.Руссо: Опыт характеристики его общественных идей. СПб., 1894.
8 Розанов М.Н. Ж.-Ж.Руссо и литературное движение конца XVIII и начала XIX в. М., 1910. Т.1.
9 Роланд-Гольст Г. Жан-Жак Руссо: Пер. с нем. М., 1923. – можно читать в нашей библиотеке
10 Annales de la Societe J.J.Rousseau. Geneve. С небольшими перерывами это
издание продолжает выходить до настоящего времени.
11 Mornet D. Les origines intellectuelles de la Revolution Francaise (1715—1787). 4e ed. Paris, 1947; Idem. Rousseau, l'homme et I'oeuvre. Paris, 1950; Derathe R. Jean Jacques Rousseau et la science politique de son temps. Paris, 1950.
12 Плеханов Г.В. Жан-Жак Руссо и его учение о происхождении неравенства между людьми. — Современник, 1912, сент. См. также: Плеханов Г.В. Соч. М., 1925. Т. 18.
Французский ежегодник 1978
М.: Наука. 1980. С.5-8
ПОСЕЩЕНИЕ ЭРМЕНОНВИЛЛЯ *
В мае 1969 г. с покойным Александром Андреевичем Губером, милым, тонким, всепонимающим и чуть-чуть ироничным, и нашим французским другом Луи Велле мы поехали в Эрменонвилль — последнее пристанище Жан-Жака Руссо. Там он писал свои «Прогулки одинокого мечтателя», так и оставшиеся неоконченными. Там же на Тополином острове была и остается до сих пор его первая могила.
День был воскресный. В ту холодную, несолнечную весну Париж жил предельным накалом политических страстей: приближался первый тур президентских выборов: со всех стен, витрин, киосков, даже деревьев шла немая война плакатов конкурирующих партий и кандидатов. Помпиду, Жак Дюкло, Ален Поер, Гастон Дефер — все улыбались, молча убеждали избирателей отдать за них свои голоса.
Велле вел свой новый, с иголочки, комфортабельный «ситроен» с особым вкусом, даже азартом: на цветовом табло спидометра меняющиеся краски отмечали нарастающую скорость. За Парижем машина стала набирать скорость 160—180 км в час. Велле, видимо, хотелось немного похвастаться — и своей машиной, и своей уверенной, внешне небрежной манерой вождения — перед советскими друзьями.
Мы проезжали стремительно какие-то селения: не то маленькие города, не то деревни — сельский и городской пейзаж во Франции сейчас не очень различаются — и вот еще издали стала видна резко очерченная на горизонте неровная высокая гряда царственной густо-зеленой кроны могучих деревьев-великанов. Мы подъезжали к Эрменонвиллю.
После кипения политических страстей Парижа, потока автомобилей, кричащих реклам, призывных плакатов, после всего предельно напряженного ритма жизни этого Вавилона XX столетия здесь поражала прежде всего глубокая, разлитая по всему огромному парку полновластная, ничем не нарушаемая тишина.
Наш шумный стремительный век остался где-то далеко за высокой оградой бывшего поместья маркиза де Жирардена. Здесь вековые с могучими разросшимися ветвями вязы, буки, липы, своей шелестящей, яркой, пышной листвою закрывали небо.
Был май, середина мая, недавно прошли дожди, и зелень листьев, зелень травы была так ярка, так свежа, достигла такой напоенности, или, может быть, лучше сказать, такого глубокого настоя зелеными соками земли, как это бывает лишь несколько дней в начале весны. Здесь было царство торжествующей, всепобеждающей зелени — зелени крон, зелени листьев, зелени травы.
Мы шли по этому сказочному зеленому царству, шли молча, не смея нарушать эту охраняемую глухим немолчным шелестом листьев тишину.
Огромный парк был пуст. Тщательно ухоженные, аккуратно посыпанные гравием дорожки нигде не сохраняли отпечатка ног. Только у большого, далеко протянувшегося пруда, вернее, озера нам повстречались приезжие, как и мы, иностранцы. Их было трое: молодая, нарядно одетая дама, державшаяся как-то очень прямо и строго; могло показаться, что она способна идти только по прямой линии, ее муж — ничем не примечательный господин в не по сезону теплом пальто и мягкой велюровой шляпе и их девочка — лет семи-восьми, в высоких голубых носках. Девочке, видимо, давно уже наскучила эта маршировка, как на плац-параде, по главной аллее парка. Она не раз пыталась отбежать от родителей, спуститься вниз, к озеру, наконец, просто пробежаться по сочной зеленой траве. Но всякий раз, как она — несмело, без должной решительности — отклонялась от прямолинейного шествия родителей, строгая госпожа, бесстрастно, как бы очищенным от всяких эмоциональных примесей голосом, коротко говорила:
— Mein Kind, das ist verboten!
Александр Андреевич приподнял брови и молча переглянулся с нами. Мы все ощущали, наверно, то же самое — какую-то неловкость за этих пришельцев, за этих чинных и педантичных господ, так плохо сочетавшихся с величественной и торжественной в своем немолчном говоре листьев природой.
Итак, перед нами простирался Эрменонвилль. То был старинный парк XVIII столетия — огромный, с вековыми гигантскими деревьями, с легкими изогнутыми мостиками, перекинутыми через небольшие продолговатые озера, со старинными кружевными павильонами, полуразбитыми скульптурными изображениями. Парк, видимо, тщательно поддерживали, и все-таки на всем лежали следы минувшего, отпечаток разрушительного действия времени. Скамейки, стоящие вдоль аллей, потемнели от дождей, от долгих-долгих лет. В могучих, в три обхвата, стволах вековых вязов и лип зияли громадные провалы — дупла. Пахло сыростью, влажной землей, может быть, от недавно прошедших дождей, а может быть, потому, что парк давно уже стоит нежилым — давно всеми покинутым, заброшенным.
Когда-то, очень давно, двести лет тому назад, старый, уже чувствовавший приближение конца Жан-Жак медленно бродил по этим дорожкам, аллеям, погруженный в свои невеселые мысли. Наверно, он вслушивался в этот тихий, неровный, многозвучный шепот листвы, слушал разноголосое пение птиц. Птицы и сейчас щебечут, поют о чем-то им одним известном, и листва — густая, вековых деревьев — все так же немолчно шелестит, как далекий прибой океана.
То был печальный парк, парк запустения, парк забытья. Мы шли молча или изредка перекидывались немногими словами — почему-то вполголоса, почти шепотом; вероятно, в этом царстве прошлого, как в церкви, было неудобно говорить громко.
Нам повстречался сторож — торжественный, с грустным и строгим выражением лица, важно, с пониманием значительности своего долга, обходящий вверенные ему владения. Он нам объяснил, как пройти к могиле Руссо.
И вот, свернув с главной аллеи и пройдя по ряду боковых дорожек, мы увидели еще издали блеск серо-зеленой водной глади.
Посреди большого, широкого, казавшегося темным вблизи озера возвышался равно отдаленный от всех берегов островок — зеленый островок, окруженный со всех сторон прямыми, ровными, как свечи, очень высокими деревьями. Это был знаменитый Тополиный остров. Здесь, охраняемый плотными рядами исполинских тополей, отделенный от земли непреодолимым водным пространством, возвышался невысокий склеп из камня или металла — с берега было не видно,— в котором покоился первоначально прах Жан-Жака Руссо.
Позднее, во время Великой французской революции, останки Руссо по постановлению Конвента были перенесены в Пантеон; там они находятся и сейчас. И все-таки этот старый маркиз де Жирарден, бескорыстный и безграничный почитатель таланта Жан-Жака, сумел найти последний приют для всего, что осталось от великого писателя, лучше, ближе к самому духу творчества Жан-Жака.
Эта одинокая могила, охраняемая высокими тополями, на острове, отделенном от всего мира неподвижной водной гладью, в зеленом парке, в зеленом царстве природы — как близка она по своему духу одинокому мечтателю. Вот здесь Жан-Жак остался один, навсегда, лицом к лицу с вечной, неумирающей природой.
Но вот что поразило меня, быть может, более всего в могиле на Тополином острове.
Тополи были наполовину мертвы. Их верхняя часть умерла; вверху оставались только голые сучья, без листьев, гладкие, потерявшие как бы окраску безжизненные стволы деревьев. Но где-то с середины еще шелестела, еще дышала жизнью ярко-зеленая, сочная, могучая листва.
Эти деревья, насчитывавшие, наверно, около 300 лет, медленно, по-прежнему охраняя могилу Руссо, умирали. Мне сразу вспомнилось название пьесы — «Деревья умирают стоя». Никогда раньше я не задумывался над этим названием, да и не видел таких деревьев, и вот здесь впервые, в Эрменонвилле, у могилы Жан-Жака Руссо, я впервые увидел, как деревья стоя умирают.
И этот хмурый, неяркий день, и этот старый, заглохший парк, и эти медленно умирающие высокие тополя, все еще стерегущие могилу бедного Жан-Жака,— все это было полно какой-то неизъяснимой грустью.
Все проходит.
Мы постояли молча у этой забытой старой могилы на небольшом пустынном островке посреди озера. Как и эти умершие наполовину деревья, покоившийся здесь когда-то знаменитый автор XVIII столетия был уже, конечно, наполовину забыт.
А все-таки нижняя часть этих вековых тополей еще сохранила жизнь, еще продолжала жить, еще продолжала кипеть молодой, ярко-зеленой листвой, напоминая, что не все из прошлого умерло навсегда.
Медленно, по безлюдной дорожке мы возвращались из парка Эрменонвилля к высокой ограде, за которой нас ждали машина, накатанный асфальтовый путь, бурлящий Париж, XX столетие.
Велле, закурив сигарету, садясь за руль, заметно повеселел. — «Et bien, nous revenons a la vie»! (— Итак, мы снова возвращаемся к жизни!)
В последний раз я бросил взгляд на этот старинный, заглохший парк, на эту зеленую траву забвения.
Машина рванула и понесла нас с возрастающей скоростью назад в Париж.
- - - - - - - - - - - - - - - -
* Неизданная рукопись, сохранившаяся в архиве А.3.Манфреда.
Французский ежегодник 1978
М.: Наука. 1980. С.9-12
@темы: списки: книги, учеба, работа